Андрей Гнёт: до и после политического ареста в Сербии.

Андрей Гнёт действительно участвовал в освещении событий в Минске четыре года назад. Соответствующие документы за подписями редакторов двух крупных изданий были представлены редакции «Соты» на условиях конфиденциальности; в Беларуси продолжаются задержания за события четырёхлетней давности, и мы не вправе подвергать риску тех, с кем сотрудничал Андрей в то время. Гнёт работал как анонимный волонтёр: писал тексты, а также фотографировал и снимал подавление протестов силовиками.

Они не ожидали увидеть спортсмена такого уровня на протесте. Для них это было большим ударом. А Лена постоянно рассказывала мне, что среди спортсменов зреют протестные настроения и многие из них готовы бороться за свободу в Беларуси и безопасность жизни своих болельщиков. Тогда я и решил помочь им через свои режиссёрские, рекламные и журналистские способности.

Зачем я должен был кому-то об этом рассказывать? Чтобы сесть в тюрьму и обезглавить объединение свободных спортсменов Беларуси, заблокировав действия этой гражданской инициативы?!.

Я не хотел стать знаменитым. Я не хотел стать известным. У меня не было цели делать политическую карьеру в отличие от многих, кто попытался «выплыть на этой волне» и сделать себе имя. Я занимался активизмом, и моей целью было сделать так, чтобы мы победили.

Я должен был быть умнее и идти на шаг впереди КГБ. Десять месяцев никто не знал, кто я. Я шифровался: у меня были другие номера телефонов, я отправлял информацию в медиа под чужими именами как волонтёр, хотя многие знают что это мы, SOS.BY, отправляли им свои пресс-релизы. То есть я не появлялся публично по абсолютно объективным и прагматичным причинам.

Международная премия «Эффи» существовала в России только до военного вторжения, так что в 2022 году я получил её за предыдущий год работы. Это был последний раз. Сегодня она уже не вручается там и больше никогда не будет вручаться.

(Андрей получил «золото» и «серебро» Effie Awards Russia за свои ролики, снятые в начале 2021 года).

По такой же статье в Беларуси были осуждены руководители правозащитного центра «Весна» Алесь Беляцкий (ныне лауреат Нобелевской премии мира), главред крупнейшего белорусского СМИ TUT.BY Марина Золотова и другие. 

Нам Андрей сообщил, что полностью покинул этот бизнес осенью 2018 года, продав свои доли. По его словам, две из четырёх компаний в деле не имеют к нему никакого отношения, так как он не был в них ни учредителем, ни директором, что свидетельствует о «прямых фальсификациях следствия». 

Против меня были сознательно даны ложные показания. Я знаю, кто это сделал. Это сделали три человека. Имена и фамилии я их называть не буду, но это было именно так: они  пошли на сотрудничество с режимом, скорее всего, на сотрудничество с КГБ. Это все есть в материалах, которые выслала белорусская сторона сербской. 

25 июня 2024 года представители Интерпола подтвердили, что размещение данных Гнёта в базе не соответствует статьям 2 и 3 Конституции Интерпола (о запрете политического преследования).
Важной деталью белорусского запроса стало то, что его подписал прокурор, в 2010 году участвовавший в репрессиях против кандидата в президенты Беларуси Андрея Санникова и других политических активистов, за что двумя годами позже был внесён в санкционный список ЕС – Антон Загоровский. 
Коммуникация правозащитников с сотрудниками Интерпола от 5 августа 2024 года показала, что Гнёт больше не находится в их базе розыска, а через три дня Интерпол официально подтвердил, что удалил запрос на экстрадицию Андрея Гнёта из своей базы. 

Одно из самых ярких впечатлений — это абсолютная беспомощность. Это чрезвычайная, невероятная беспомощность, когда ты себя чувствуешь ребёнком, у которого толком даже нет пуповины к матери своей. Ты просто находишься в какой-то капсуле, которая летит в космосе, и ты бессилен на что-либо повлиять. У тебя нет никакой информации о том, что с тобой происходит. Твоё будущее абсолютно неизвестно, и, скорее всего, оно плохое. Так как это зарубежная тюрьма (сербская тем более, которая не рассчитана на иностранцев), ты находишься ещё и в социальном вакууме, потому что у вас языковой барьер.

Кроме этого, ты находишься в социальном вакууме, потому что у вас ещё и такой социально-психологический барьер. Я находился с преступниками настоящими, которые были в тюрьме по нескольку раз. У меня сидел профессиональный вор: ему 43 года, а воровал он с 25. И это человек, у которого личность была сформирована на уровне 12-летнего ребенка.

То есть при всем желании, когда мы пытались общаться на детском английском, как я его называл (куски английских слов и русско-белорусско-сербские жесты), даже это было невозможно просто потому, что мы говорим на разные темы. Мы просто друг друга не понимаем как люди. И вот это вот ощущение вакуума и абсолютной беспомощности, наверное, было самое тяжёлым.

Когда я заселился в квартиру, то обнаружил что стеклянный столик, около дивана покрыт пылью, которая оказалась пылью из кокаина.

На второй день моего домашнего ареста я переходил дорогу и столкнулся с машиной полицейских, которая перевозили заключенных точно так же, как когда-то перевозили меня – это была та самая машина. Я увидел двух полицейских с этажа моей тюрьмы, которые еще два дня назад открывали железную дверь в мою камеру. Я помахал им рукой, и нужно было видеть их лица. 

Сначала, после тюрьмы, тебе кажется, что всё очень классно. В целом даже жизнь в коробке на улице, но на свободе, была бы классной. Поэтому я не хотел бы использовать тюрьму как мерило того, что хорошо, что плохо. Это плохая отправная точка. 

Но ты 23 часа в сутки находишься один в квартире. Да, иногда приходят журналисты, иногда ещё что-то, но каждый день похож на предыдущий. И есть фиксированное время, у меня оно было с двух до трёх дня – один час – когда можно было выходить на улицу.

Я занимался в этот момент какими-то очень насущными делами, потому что надо было сходить в магазин, аптеку… кстати, едой и лекарствами я закупался впрок, чтобы можно было потратить этот час на походы по организациям, чтобы рассказать о своём деле. 

И вот, наверное, на 4-5-й месяц я понял, что живу в каком-то лимбо, потому что каждый день похож на предыдущий, и из моих окон открывается вид на стены, я никогда не вижу солнца и даже не понимаю, какая сейчас погода, потому что небо плохо просматривается. Всегда примерно одинаковое состояние. Либо светло, либо темно. Вот это вот самое яркое впечатление домашнего ареста, то, что твоя жизнь похожа на жизнь инфузории туфельки. Примитивная, расчерченная, шаг вправо-шаг влево – сработает «браслет».

Это не было так, что я просто взял чемодан и поехал в аэропорт. Нет. Заместитель немецкого посла Германии в Сербии господин Карстен сопровождал меня в аэропорт на своем собственном транспорте и дальше встречался с сербскими официальными представителями в самом аэропорту «Никола Тесла» в Белграде. Сотрудники спецслужб и полицейские очень внимательно ко мне отнеслись; обеспечили мне беспрепятственное прохождение паспортного контроля». Таким образом, сопровождение до посадки в ещё пустой самолёт исключило любую физическую угрозу.

После года в заключении и в зависимости от полицейских я не мог им отказать. И меня привели меня в ту же самую комнату, куда поместили ровно год назад, когда задержали в аэропорту. Я оказался на том самом месте, на котором я сидел практически восемь часов. Но большое отличие было в том, что в первый раз, когда я был задержан, со мной обращались почти как с животным, а сейчас – как с близким другом. Мы провели полтора часа вместе, много говорили о политике, я рассказывал о Беларуси, они мне рассказывали о Милошевиче, и мы нашли очень много параллелей между Милошевичем и Лукашенко. Полицейские угостили меня кофе и даже спросили, какой тип кофе я хочу, или, может быть, не откажусь от ракии. Я сказал «да», и что это мой первый алкоголь за последний год. 

Сейчас я должен сделать очень важный комментарий. В течение года была проделана колоссальная работа всеми возможными офисами, инициативами, дипломатическими представителями, общественными организациями.

23-24 октября Народное антикризисное управление (НАУ) и Пал Палыч Латушко сделали обращение в польский сенат. И это обращение ушло в сербский парламент. До этого огромное количество документов, огромное количество резолюций и обращений делали как офис Светланы Тихановской, так и НАУ и другие организации.

Вучич получил письмо известных кинематографистов; может быть, он любит Педро Альмодовара? Мы не можем сказать, что вот только одно какое-то событие повлияло на моё освобождение.

Решение о моей экстрадиции было принято два раза. И на это смогли повлиять только сербские адвокаты. Никто другой на это не мог влиять процессуально.

Если я начну перечислять те процессы, которые повлияли на мое освобождение, на это уйдут часы. Мы занимались этим год.

Более того, мои адвокаты Анна и Мария инициировали это обращение к Вучичу, потому что, в свою очередь, я стал давить на них и просить сделать хоть что-то: у меня было ощущение, что мы не можем достучаться до администрации Вучича.

Поэтому важно понимать, и я хочу это подчеркнуть, что то, что произошло – это результат огромной солидарности. Только благодаря солидарности людей, организации мы набрали критическую массу, и меня удалось спасти и вырвать вот из этих лап. Каждая маленькая капля слилась в один большой водопад.

Спасибо Латушко и его коалиции за то, что они продавили в Координационном совете резолюцию по поводу меня, которую не хотели принимать. Я знаю, что за неё была война. Я до сих пор в недоумении о том, как повел себя фонд «Байсол», и не получил до конца ответы касательно правозащитного центра «Весна», который сделал совместную резолюцию с FIDH о недопущении экстрадиции, но политзаключённым меня не признал (в отличие от аналоговой структуры Dissident.by – прим. ред.).

Я постоянно ссылался на «Весну» и её статистику репрессий в Беларуси, и сербская судья мне сказала: а вот эта авторитетная правозащитная организация, она вас политзаключенным признала? Ну, вы же говорите, что вас по политическим мотивам преследуют, а обычно политзаключенных не экстрадируют. Поэтому вы уж там как-то подумайте над этим.

Мои друзья достучались до Тихановской, наверное, в конце 2023-го-начале 2024-го года. У нас был созвон, когда я вышел под домашний арест, буквально в первую неделю. Мы поговорили, я рассказал о своей ситуации, и только тогда она включились в ту работу, которую уже вели и Латушко, и целый ряд организаций. Мы понимаем, что непубличную дипломатическую работу нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть, но такую информацию я получал.

Все организации, которые подключились к моей поддержке, чаще всего делали это без моего прямого участия, просто потому что я был исключен изо всякого рода коммуникаций. Это было связано с моей тотальной изоляцией в тюрьме, и после тюрьмы – с потерей всех возможных контактов.

В Сербии есть такое объединение «Evropski pokret u Srbiji» («Европейское движение в Сербии», организация существующая с 1992 года и занимающаяся сохранением мира, демократии и евроинтеграционного пути развития страны – ред.). И партнёры этого движения — это отставные дипломаты, которые очень хорошо знают дипломатическую работу. Именно они наладили связь между мной и EESC («Европейский экономический и социальный комитет» – один из институтов Евросоюза, представляющий интересы гражданского общества – ред.). Я очень благодарен за это, потому что 17 октября я даже участвовал в журналистской конференции посредством видеозаписи, после чего было сделано заявление в мою поддержку,

Мы выступали за interim measures («временные меры» являются срочными мерами, которые применяются только в тех случаях, когда существует неминуемый риск причинения непоправимого вреда праву, предусмотренному Европейской Конвенцией о защите прав человека и основных свобод – прим. ред.). И что ещё немаловажно и чем обычно юристы не занимаются, отслеживали, как выглядит ситуация в Беларуси. Потому что вы не поверите: каждый наш шаг, каждое изменение статуса дела приводили к реакции режима: мы заметили довольно высокую активность посольства Сербии в Беларуси, и посольства Беларуси в Сербии.

Основным выводом, который сделали юристы для всех политических активистов, путешествующих по миру, была рекомендация подавать предупредительные запросы в Интерпол, где существует специальная процедура, позволяющая удалить человека из базы розыска при наличии политической составляющей его преследования. 

Когда я увидел подписи – я стал рыдать. Я плакал довольно долго. Последний раз я так рыдал в Барселоне, когда был в храме Саграда Фамилия, потому что это что-то, что выходит за пределы моего сознания. Аня с Машей (белорусские адвокаты Андрея – ред.) не видели моих слез, и никто не видел моих слез, но сейчас я могу сказать, что их было много – и это были слезы счастья. Мы не оставили это письмо просто так. Мы сделали целую акцию из этого письма в Сербии.

Я хочу, чтобы международное сообщество не забывало о белорусских политзаключённых. Нужно прилагать все усилия, чтобы их освободить. Вы видите, какие колоссальные ресурсы потребовались, чтобы спасти одного человека, который к тому же находился в Европе.

Спасение наших людей должно стать приоритетом для всех. Потому что самая большая ценность в этом мире не деньги, а жизнь человека.

Эти деньги уже давно ушли. Мне нужно было спасать свою жизнь, в прямом смысле этого слова.

За квартиру под домашним арестом мне приходилось платить 1250 евро в месяц, и я провел под домашним арестом 5 месяцев (но квартира была оплачена на 6, потому что мы ожидали, что меня выпустят под домашний арест раньше). Изменить эту ситуацию с квартирой было практически невозможно, потому что требования суда к такому жилью очень жёсткие; при этом мы отлично понимали, что цена этой квартиры была завышена в три раза. Однако владельцы квартир отлично осознавали, кому и для чего они сдают эту квартиру: это был иностранец, который просидел в тюрьме семь месяцев. Возможно, он большой преступник. Ещё он готов заплатить любые деньги, лишь бы только выйти из того ада, который называется «тюрьма». Кроме того, владелец квартиры должен подписывать специальную бумагу, что несёт персональную ответственность за человека, который будет там находиться.

Около 2000 евро по каждому из договоров приходилось тратить на услуги сербских адвокатов специализирующихся на уголовном законодательстве, которые работали на коммерческой основе. И только сербские адвокаты имеют право доступа к человеку, который находится под экстрадиционным делом, быть в судах и представлять его интересы.Мне часто приходилось использовать доставку еды. Её приходилось покупать в ближайшем магазине (Андрей носил браслет на ноге, который ограничивал его перемещения – ред.). Я жил в центре, и это был дорогой магазин; но, несмотря на то, что я экономил даже на питьевой воде и пил из-под крана, на продукты и товары первой необходимости, лекарства и адвокатов уходило помимо аренды квартиры порядка 700-3000 евро в месяц.

Место Сербии — в европейской семье. Даже несмотря на то, что со мной произошло. Я хочу, чтобы мой пример стал первым и последним примером того, как могут несправедливо обходиться власти Сербии с белорусами в изгнании. И, честно говоря, не только Сербии.

Я хочу быть с вами откровенен: чтобы выжить, мне пришлось отключить все ощущения и по пирамиде Маслоу у меня не осталось ни одной составляющей, за исключением самой первой базовой. Я понимаю, что я в безопасной свободной стране, но при всём при этом мои эмоции и чувства пока не включились. Я ничего не чувствую.

Что я почувствовал действительно – это то, что я первый раз за год спал на настоящей кровати. Я увидел белые полотенца и подумал «Вау, какие они белые!

Естественно, остаётся острый вопрос с деньгами, потому что ни о какой работе речи идти сейчас не может, когда ты находишься в совершенно подвешенном состоянии, и все ресурсы уходят на то, чтобы просто разобраться, что делать дальше. Мне нужна как журналисту, как режиссёру, как активисту свобода передвижения и безопасность, потому что мне угрожали практически в открытую». Запрос международной защиты предполагает отсутствие права на работу в течение какого-то периода времени.

При этом Гнёт, который был выключен из профессиональной жизни более года в основном существовал на пожертвования, когда возможности его друзей и родственников исчерпали себя:«Понятное дело, невозможно находиться бесконечно в режиме благотворительных сборов. Это, кстати, тоже большой вопрос и большая проблема для белорусов, которые оказываются в изгнании, особенно политзаключенных; когда ты находишься в тюрьме или под арестом, ты теряешь практически всё, что у тебя было. И дальше ты выходишь, оказываешься в вакууме и не понимаешь, куда тебе бежать и за какие деньги покупать продукты и праздновать освобождение.

Встреча прошла замечательно. Мы говорили о проблемах Беларуси в изгнании, потому что немецкая бюрократия очень сложна и, к сожалению, не очень внимательна к беларусам, поэтому была такая уникальная возможность напрямую МИДу Германии, высокому чиновнику, который ответственный за Беларусь и за Россию, донести суть этой проблемы на моем собственном примере.

Как только я верну себя к реальной жизни, я сразу же с огромным энтузиазмом и огромной жаждой возьмусь за любую работу и готов к любым предложениям и любому сотрудничеству.

Я не сидел и не отмалчивался, как делали многие мои коллеги, которые сейчас чувствуют себя как будто бы успешно и как будто бы продолжают работать, радоваться, веселиться, зарабатывать деньги – но закрывать глаза на всё то, что происходит. Я не закрыл глаза. И я делал всё возможное для того, чтобы наши ценности за которые мы боролись в 2020 году, победили.

Пять месяцев под домашним арестом я работал как собственный пресс-секретарь. Я держал на себе коммуникацию со всеми адвокатами, дипломатами, медиа. Это огромная работа, которую приходилось проделывать для того, чтобы выжить. Первое, что я должен сделать сейчас, – это остановить внутри себя режим солдата. Я должен восстановить своё здоровье,. Мы даже не нашли медицинские причины произошедшего со мной, потому что такой возможности не было под домашним арестом.